/Очки
номер пять/
***
После школы Женя завернула в листья желтого прошлогоднего
тополя несколько дождевых червей и принялась задумчиво жевать. Если и был способ
избавиться от этой выскочки Николаевой из второго «б», то она его явно не знала.
Нет, конечно, в голове ее роились наподобие кучных ежей кровавые и пахнущие
известкой сцены – как то: ослепление гнилой губкой, валяющейся под ванной, где
Женя ловила мокриц, но губку было жаль. Такую, натуральную, и что бы столько лет
ей было, не достать. Или расстрел у колючей проволоки по приказу коменданта
захваченной Балашихи капитана Штольца. Но даже дедушка говорил, что войны не
будет, а ему Женя доверяла, поскольку подглядывала, как он в ванной перетягивал
ноги с синими венами держателем для чулок, похожим на колбасу из проволоки. Еще
Николаеву можно было утопить насмерть в пруду, но она была крупнее и мясистее,
так что сама могла в испуге плохое сделать.
Один мальчик, Витя, выпил
градусниковую воду и умер, осинев на руках блестящих от ужаса родителей. А
Женина подружка по дому, которую звали Елочка, сорвавшись с недостроенной
лестницы подземного перехода, повредила себе брюшину, и они прятались под столом
в большой Жениной комнате, разглядывая трубочки, которые были прилеплены к ее
полости. Потом Елочка умерла вся в моче, и ее мыли прямо у Жени, а Женю не
пускали и посмотреть. Третьеклассник Морозов оскользнулся на первом льду и
раздавился автобусом в морозный день седьмого марта. Потом его портрет висел в
школьном коридоре, пока не сняли. Значит, газопровод.
Женя спрыгнула с лестницы,
подхватила сумку со сменкой и побежала домой, распугивая притаившихся в
развалинах гномов.
Завтра она даст Николаевой очки
номер пять с красными стеклами.
-
Эй, толстый! – Женя прыгнула в круг солнечной пыли и осалила Махоткина в синюю,
покрытую известковыми полосами спину. – Смотри, что есть у
меня.
Махоткина Женя любила за розовощекость и
за то, что он всегда пил кисель, в который ему подбрасывали слюны хулиганы
Ерохин и Абдрашитов. Махоткин об этом знал, но, на вопрос Жени, зачем он не
откажется от заплеванного розового киселя, отвечал, что не собирается
сопротивляться инвалидности двух дебилов. Вот за это она его и уважала. Даже
однажды сказала что плюнула в компот с грушей, на что Махоткин заявил, что груша
и кисель по сути своей разны, а дебилы и Женя и тем более. И пить не стал. Но о
червях, как казалось Жене, ему еще было рано знать. Да и черви шептали пока,
чтоб она никому о них не рассказывала.
Сегодня ей удалось поймать
гнома, и она хотела показать его Махоткину, как самому умному из их класса, не
считая Николаевой из второго «б». И они пошли на лестницу в разбомбленном
убежище, где светились личинки короеда. «От радиации» сказал Махоткин. Еще у
него был противогаз, но он его не надевал, говорил, что тлен все это. А Женя
надевала – ей нравились запотевшие развалины в круглых дырочках слоновьей
маски.
- Ну, чего звала, - Махоткин
нервничал. Встреча с хулиганами Ерохиным и Абдурашитовым по теории вероятности
могла произойти внезапно. Он спрятал третью, маленькую руку под плащ и
нетерпеливо повел головой.
- Вот,
смотри!
Они посмотрели и решили не
говорить никому, а гном почесал кожистый панцирь и улегся на бетонное основание
бомбоубежища, выставив щупальца под пробивающееся сквозь разломы
солнце.
Гном высох за три с небольшим минуты, и Женька побежала по лестнице,
отбрасывая белую пыль и тяжело дыша в угольный бункер противогаза. Где-то сзади
топал Махоткин, кашляя и чихая, но ждать его не оставалось смысла. Урок шел.
Опоздание в пять минут каралось общением с родительскими файлами, и каждый раз
одно – «Дочка, мы тебя любим, не подводи там нас. Скоро приедем, но если товарищ
Галкина будет недовольна твоим поведением…» - и в таком духе. Из кабинета
наставлений Женя всегда выходила с чувством потерянного собакой достоинства
(Махоткин подкинул формулировочку) и рушилась в казарменные правила головой.
Отбивала плесень с крыши. Скинула пяти(sic!)классника с водонапорной башни в лопасти бетономолки,
не ела червей три часа, после чего у нее выступили струпцевидные кольца на
голени, в паховых впадинах и подмышках. Врач вкатил ей дозу тарена и предписал
новые угольные фильтры в банку противогаза, но Женя знала – не съешь она червя,
будут поражены и верхние лимфаузлы, и мозг. Съела. Ладно. Все это будет, если
опоздать…
- Ты там идешь? Щас труд. Я
ждать не буду
- Неа, - запыхавшийся Махоткин
догнал ее наверху, натягивая для виду противогаз. –
Ты иди, нешто нехорошо. Да и
вообще. Плюну я скору на все это насилие и тебе советую…
Но Женя уже растянулась в тоннеле в
слайдовую гусеницу и упала ногами в полустертый и скрипящий паркет, прямым углом
вылезающий в кабинет с желтой, травленой табличкой. «Начальные классы. Трудовая
анатомия».
Которую нес в детей, как любили
говорить на педсовете, полуопустившийся Полубояринов. За глаза и в кабачном
подвале, конечно. А так – Сивилий Анатольевич. Дети звали его меж собой Бояра –
кроме фамилии еще и за вздутый, покрытый редкими желтоватыми прядями лоб и
бульдожью челюсть. Впрочем, Женя называла его иначе.
Она постучала в цинковую дверь,
отметив, что опоздала на треть минуты, и вошла в низкое, пропахшее формалином и
горелой костью помещение. В углу, у входа, на стойке, висели противогазные сумки
– судя по количеству, кроме Махоткина и нее все были в
сборе.
- Ар-гха-гх!!! – «Вот Карабас», подумала Женя, усаживаясь за свое место в круге анатомического стола, созданного подобием прилавка, замыкающегося в себе. Бояра стоял посреди, в дырке, и отсекал части тел, разбрасывая их затем по желобообразному кольцу на изучение отрокам. «Только бы не селезенка» - подумала Женя и тут же перед ее носом шлепнулся пузырь оранжево-красноватого цвета, размером со средний кулак и с язвенным прободением в центре. Ее вывернуло под стойку непереваренными червями.
- Агр-харр-агх!!! – нервничал
Карабас - Бояра.
Ну, щас я тебе покажу «Гараах!».
С этими мыслями Женя вскочила на скользкую цинковую поверхность, вырвала из рук
оторопевшего, с вожделением разделывающего мышечную ткань большого кишечника
Ерохина автономную циркулярную пилу и, почему-то с криком:
- За Махаонкина!!! – бросилась в
испуганное горло Бояры.
В
Бояре было пусто. Даже черви успокоились и не жужжали постоянно в ухо, как
обычно. Женька осмотрелась и пошла наверх. Ступени были скользкие, как до войны,
по сторонам, точнее, на каждой четверти пролета, пахло по-разному. Ступени
заворачивались спирально. Она остановилась и, держась за гнутые перила,
посмотрела вверх, свесившись в пролет. Какая-то птица, испуганная ее шагами и
загудевшей лентой перил, сорвалась и вылетела, подняв пыль. Женя не видела
птицу, только слышала хлопанье крыльев и ерзанье перьев по камням. «Ничего
себе». Лестница кончалась двумя пролетами вверх, упираясь в белое квадратное
поле лифтовой шахты. Женя посмотрела вниз и отпрянула. Звук музыкальной
воспроизводящей системы и жар, как от костра, который они разводили в горячих
переломанных камнях, внезапно ударил ее по лицу. Но стоило убрать голову из
шахты пролета, как все стихло. И наоборот – вытащив осторожно голову и посмотрев
вниз, Женя могла видеть сполохи желтого цвета и слышать низкие частоты
поп-музыки. Вниз вело не два пролета, а бесконечность. Тут Женя поняла, что все
еще сжимает в руках циркулярку, распоровшую Бояре горло. Теперь это было оружие,
но мысли не роились вокруг нового понятия, как это обычно бывало, а уносились к
слову «бананы», «банановое мороженое» и «ликер банановый, за два тридцать пять».
Женя вдавила гашетку окровавленного инструмента-оружия, тот взвыл, раскрутив
несворачивающуюся кровь по стенам. «Надо же». Да, с определениями явно что-то
происходило. Женя швырнула пилу в пространство пролета и громко сказала
«БАНАНЫ», подставив руки, поскольку они вот-вот должны были появиться. Но они не
появились. А появился запыхавшийся Махоткин, сжимающий гнома, норовящего
оцарапать Махоткинское лицо в щеках.
- Вот здорово! Женька! – он
пробежал еще несколько пролетов и уставился на нее, точно не видел лет сто.
- Слушай, это было круто, как ты
Бояру уделала. Кровищи – не поверишь, как из бочки!
Он уселся на ступени, отирая пыльной
ладонью вспотевший лоб. Вдруг погрустнел. Гном тоже утих, свернулся вокруг его
руки.
- Да ты же ничего не
знаешь…
- Да, есть парочка вопросов, -
Женька опять вытянула шею навстречу звуку и огненным теням и приготовилась
задавать.
Но Махоткин сказал «Не надо», достал из
рюкзака за спиной сцепку бананов и протянул Женьке.
- Вот, ты просила. А мы в Бояре,
внутри, в пищеводе. Когда ты его зарезала, охрана расстреляла тебя из винтовок,
и ты переместилась сюда. А меня убил снайпер, через неделю после тебя, когда я с
хлебом возвращался. И я тоже сюда попал. То есть здесь я раньше на неделю, чем
ты. Время, что ли наоборот… Я сам толком не понимаю. Но Бояра живой, значит, мы
еще раньше, чем ты его, того. Я залезал в лифтовую будку, там глаза, изнутри. А
внизу всякие отделения и бильярд. Ниже я еще не спускался… - Махоткин замолчал,
выжидающе вроде, как если бы ожидая реакции на страшную тайну, открытую им в
холодном коридоре между алгеброй и основами радиации, и от того еще более
завораживающую, и… поднял на Женьку глаза.
-
Чего-чего?
- Да я сам толком не пойму, - он
извиняюще развел все три руки в стороны, отчего стал похож на звезду, а гном
зашипел и растопырил колючки…
*89*95
-
Ну да, я и говорю. Пока ты его убивала,
я смотрел на пыль, которая вокруг города, а там этот гном, - Махоткин погладил
успокоившегося зверька и поправил противогазную сумку. Удивительно. Подумала
Женя. Зачем ему противогаз. – Он как бы и протащил меня обратно, я увидел, как
ты Бояре горло перерезаешь, потом хлебзавод, электрическую проволоку, вышку с
пулеметами... А потом в меня попала пуля, вот сюда, - он задрал плащ и рубашку,
под которой была вполне нормальная, чуть тронутая мехом позвоночная область. –
Ну, куда-то сюда. Позвоночник перебил, и я уже падал с пятью квадратными
караваями, а тут опять этот гном и я опять пони... – Женя вспомнила маленькую
лошадь из сна, жующую траву, с руки, с руки, с тела, она лежала в земле и сквозь
ее руки, ноги и тело травяные белые корни, вот падает лист на гриб... – ...маю,
что ты уже в Бояре а я несусь обратно, то есть вперед.
Махоткин вдруг замолчал и уставился в
стену. Животное тоже затихло. Женя обернулась, но ничего, кроме широченного
граффити не обнаружила. На картине – потеки крови, губы лошади, детский череп и
солнце пылевой сферой. Обычный подъездный ландшафт.
- Ладно, не ссы, толстый.
Прорвемся, - но страх близко поднимался по спирали бояриного горла и заползал
снегом в губы и глаза. – Сколько вниз!!! – уже кричала сквозь ветер Женя.
Махоткин пропал на секунду,
появился, снова исчез. Затем из клубов дыма выбрался гном, прямо к ее уху,
уперевшись, точнее, зацепившись коготками за волосы, и пробормотал, что
«восемьдесят девять на девяносто пять».
После этого Женя заснула прямо на
ступенях. Проснулась, уперевшись локтем в согнутую арматуру. Глаза видели, пыль,
рифленое вытянутое в металл вещество. Армированный корпус? Женя схватила
торчащий кусок, похожий на уркаганскую фомку, даже с раздвоенным плоским языком.
И получила удар током. Видимо, вследствие электрического замыкания. Электро?
Вообще то, слишком поздно, здесь давно все на дизеле… Разряд отбросил Женьку к перилам, и она
покатилась вниз.
Сверху ступени кажутся совершенно
безобидными, хотя, из старых учебников, когда пускали станцию Маяковская,
эскалатор - самодвижущиеся вниз и вверх ступени - вызвали шок у первых
посетителей, и владельцам станции пришлось нанимать инвалида с ногой, с
костылем, то есть, что - бы он своим нестабильным органоидом показал, как это
просто, ухнуть под Землю, - здесь Махоткин опять захихикал, свернул с фляги
пробку и сделал большой, на полное прохождение кадыка, глоток. – И поехали, эть!
Как миленькие, вниз, детки мои, по резине, резине, в свет электричскй мор… -
Махоткин вдруг раздулся до размеров приличной жабы и свалился в груду
строительного мусора. Псевдокожа, растянутыми пузырями покрывшая его тело, была
прочна. Настолько, что доски проломились, а арматурные корявые штыри поддержали
его, и Махоткин, подобно великому Жабу, застрял над полом, покачивая ножками и
хихикая. Гнумс, а это был типичный палевый гнумс, спрыгнул с его плеча и
поцарапался в Женьку. Она подняла его на руки и снова и снова взглянула в два
хитиновых щита, сенсорно выполняющих глаза и зрение. «а все таки хорошо, что у
них нет глаз».
Левая хитиновая панель открылась
на «89», правая – на «95».
- Твою мать! – Женька ударила
ногой в автомат, но, если фарт не шел, нечего и делать. Дернула рычаг, собрала
жетоны и поплелась к кассе. Да. Выигрыш сегодня – минус четыре. И черт ее дернул
играть на жабе… Она вспомнила охранника, свалившегося вниз по эскалатору и
напичканного психотропами по самые гланды. Никто и не подумал остановить
резиновую самодвижущуюся лестницу, только разошлись в стороны, насколько
позволяла ширина лестницы. Охранник катился. Свое форменное кепи он потерял еще
наверху, падая в закатывающиеся глаза. Обычное хулиганство (80%), плюс
ограбление(20% - какая-то мелочь из кассы, сорванная на ходу модная резиновая
куртка со встроенными пылеуловителями…) – итого тянет на вооруженное ограбление
с опасностью для населения. Найдут – расстреляют. Женька поежилась и соскочила с
ребристых полос эскалатора. Охранник уже приходил в себя, обильно поливая пеной
и кровью синие комбинезоны спасателей, закатывающих его в анестетическую пленку.
Обойдя копошащихся и
равнодушных, поглазев в стеклянные витрины бутиков, уронив взгляд. Странно,
подумала Женя, «уронить взгляд» - это как с охранником? Вроде нет. Значит, все
дело в планиметрии. Я смотрю на кофточку за стекло самым что ни на есть прямым и
горизонтальным вектором. Но, если исходить из лингвоформы – мой взгляд, то есть
начальная, нанизанная на вектор точка, проскользила по стеблю взгляда вниз и
упала в конечную точку. Топ красного цвета оказался внизу, трехмерный, так его,
тетрис. «Тьфу, глупость какая-то в голову лезет». Женя достала монеты бывшие
жетонами и подумала про мороженое. Лифт открылся, расползся хромопанелями и в
стеклянной кабине оказалось пусто. Не считая Махоткина с гнумом и двух круглых
кнопок «89» и «95». Причем, число с большей нагрузкой оказалось под числом с
меньшей. Женя делает выводы. Либо они опускаются в глубочайший шахтовый столб,
либо…
- Дави верхнюю, - Махоткин
устроился на перилах стеклянной кабины и разглядывал сцену с охранником. – Да,
мороженое вон там, в рюкзаке.
Женя с удивлением обнаружила, что денег
стало меньше на две порции замороженного лакричного сока, точнее, еще чуть
меньше. Вот скряга, подумал кто-то и к ногам Жени упали две монеты.
- А это ты правильно, - Махоткин
слез с перил, подобрал монеты и вложил в Женину ладонь. – А то зажрались совсем.
Товаро-денежный оборот, натуральный обмен… Ощущение, что школьник
писал.
- Ты это о
чем?
- А вот, почитай, пока ехать
будем, - он развязал лямки рюкзака, вытащил мороженое и блестящую брошюру,
похожую на описание мобильного телефона. – Да жми ты
кнопку…
Верхняя кнопка вела вниз. Нет, провода
верхней кнопки вели к замыкателю спуска. Так вернее. Они ухнули, испытав на
секунду синдром космонавта Волкова, о котором им рассказывали на уроках космоса
и самопожертвования…
- Ну вот, опять, - голос
Махоткина приблизился, Женя почувствовала шустрые лапки гнума, перебравшегося к
ней на платье. – Сраный лифт. Короче, Жека, я думаю, мы где-то на уровне
кухонь.
И правда, носом Женя уловила волны
подгоревшего сыра, хмельной спинки медвежатины, рубленого зайца, гусей,
потрошеных в яблоки, пузырьков кока-колы…
- Слушай, Махоткин. У тебя
остался тарен? Кажется, я получила дозу, глючит, что-то…
- Тарен нам еще пригодится, а
запахи всамделишные, давай выбираться, покажу, - он схватил Женьку за запястье,
и она с удивлением почувствовала, что ткань обшлагов Махоткина ну уж никак не
напоминает резину. Скорее скользкий, как флаг, материал.
Махоткин достал из рюкзака какую-то
арматурину и разогнул двери. «Давай, выползай…» - ему было явно тяжело и Женька,
ужом вьясь, проползла в… Версальский дворец… Несколько секунд она сидела куклой
на мраморном полу, пялясь в миллионнохрустальную лампу, пока лакей в черном
фраке и белых перчатках услужливо подал ей руку.
- Да не пялься ты по сторонам,
никакой это не Версаль, и откуда у тебя такие познания. Давай, вставай и лицо
попроще сделай, - сказал голос Махоткина. Он потянул ее за ладонь, облаченную в
кружевную перчатку, другой рукой балансируя подносом с фужерами игристого вина.
– К твоему сведению, Версаль разбомбили в 56-м, и если мы не хотим оказаться так
далеко в прошлом, лучше поторопиться.
Женька встала. И охуела. Какие-то
кружева, атласные ленты, тонкая лайковая кожа – все это представляло собой
швейное - от кутюрье нагромождение поверх ее тела. Волосы спадали прямо и вниз.
И на том спасибо.
- Вот, выпей сразу пять, -
Махоткин протянул ей поднос.
Лакей, подумала Женька на
втором. И жука своего продал этим придуркам Ерохину и Абдрашитову, уже на
третьем. Пятый бокал поставил все на свои места.
- Кухня там? – она оправила
платье и взглядом просканировала пространство. Заодно и Махоткина. Да, ему
учиться и учиться хорошим манерам. – А где животное,
кстати?
- Да не переживай, гнум свое
дело знает. А теперь – видишь того, похожего на Артемия Троицкого, возле
фонтана. Подойдешь к нему, как будто вы знакомы и все такое, понятно? Вот,
возьми на всякий случай, - Махоткин сунул ей в ладонь что-то стальное, с дыркой.
– Это пестик, спрячь его под резинку на чулках. – И густо покраснел,
мерзавец.
- О, наконец-то! – незнакомец,
похожий на А.К. Троицкого смял газету и взял Женьку под локоть. А то я уже
совсем, кхм-кхм, заждался. Столик ждет своих флибустьеров? Так
вперед!
Они залезли в бочку, имитирующую
отдельный кабинет. Лосось. Крабы. Икра. Масло. Вишневый сок. Перье. В тарелках
рулетоподобное мясо и зелень. Серебряное ведерко Моет Шандон. Никаких взглядов
снаружи.
А. К. улыбнулся и поставил перед
Женькой коробку шоколада. «С днем рождения!» Красный глянец, дерево. Дико
дорого, франков шестьсот, не меньше. А. К. утер губы салфеткой и жестом показал.
Открывай, смелее, - и глотнул бокал. Клянусь, он глотал бокал, поскольку бутылка
шампанского стыла в своем ведре с пробкой.
Женька открыла. Открыла и
почесала голову. Магнум 432-й и две обоймы золотого цвета вместо конфет. Круто.
Подняла глаза на А. К., чтобы сказать что-то вроде «спасиббба! круттта!», но он
чего-то посерьезнел.
- Видишь, вон там толстый
китаец, - А.К. еще раз утер рот салфеткой, - это цель. Последняя, поверь. Как
сделаешь работу, в туалете, в последней кабинке будет окно на улицу. Все. Я
пошел.
Уходя, он толкнул крышку коробки, та со
стуком захлопнулась.
Вот те раз, подумала Женя и, сунув одну
обойму под декольте, встала, зарядила ствол, взвела, поднялась к китайцам,
разрядила в упругие (самый толстый китаец глотал креветку, но пуля, пробившая
ему горло, заставила выскользнуть морское насекомое обратно, повиснув на
дурацком черном галстуке с вишней) рожи всю обойму, дошла до туалета, последняя
кабинка, взгляд вверх… Твою мать. Квадрат свежей кирпичной кладки. «Эх,
Махоткин, Махоткин» - подумала Женя и уселась на унитаз, слыша выстрелы, шум и
панику…
Вот и собачки с пряниками, вот и червячки
с гусеничками… Женя утерла слезы и пару раз выстрелила в красную дверь
туалетной. На той стороне кто-то тяжелый охнул и свалился, ударившись, судя по
стуку, затылком о нижнюю часть двери. «Ну, надо выбираться» - подумала Женя и
попыталась открыть дверь.
Толкнула. Ручка подалась и в
тонкую щель Жека увидела шикарное сукно, обтягивающее невероятных размеров тушу,
перегородившую узкий проход туалета. По кафелю потянулась струя крови. Понятно.
Так не выйти. Надо перелезать – двери туалетной комнаты были не до самого
потолка, как раз под ее пролаз. Если можно так сказать. Женька протиснулась и
грохнулась в мертвую тушу охранника. «Вот еще новости», подумала и –
уворачиваясь от пуль, ножей, бойцовых собак, клацающих прямо на барьер, чем
раззадоривались зрители.
Две собаки скоро станут одной. То есть
один питбуль с пророщенным жалом падет под хитиновыми пластинами другого, более
мощного и мясистого, что ли. Женька оказалась прижатой к толстому фанатичному
еврею, сорвавшему шапку и подбадривающего какую-то Эльзу, типа, что б она
давала. Что за Эльза? Женька тиснула из его заднего кармана средней плотности
лопатник и стала протискиваться к выходу, пока на налетела на Махоткина,
сидящего на перевернутом столе и жующего сухую рыбу. Гнум подбирал чешую. Первым
желанием было дать ему ногой в живот, но она просто опустилась рядом, оперевшись
о резную, века исторического, ножку.
- Ну, и чё?- Махоткин был явно в
курсе последних событий и недоволен, – «Никиту» не смотрела, - он выплюнул
костный панцирь, ловко пойманный гнумом. – Кирпичей в окне
испугалась?
-Да нет, вроде… - на этих словах
Женя грохнулась, наконец, на тушу охранника и, перекатившись, срезала из пестика
еще двух.
Абстрагироваться от лишнего шума
она научилась еще в школе, когда нудная физичка рассказывала про раскол земного
ядра и прочую чушь. Сейчас это пригодилось, и визг толпы она отвела на второй
план, отделив передвижение ловящей ее охранки, топающей исключительно каучуком,
когда остальные посетители шагали в простой резине, и траекторий пуль, пытающих
настигнуть ее.
Так она оказалась в кухне и
оторопела, чуть не выронив пистолет. Посреди громадного, полного запахов крови и
сахарной пудре возвышался торт, чертами напоминавший человека. Из человека
торчали цветные ленты с летающими шарами. Отряд кондитеров обильно поливал
окружность вокруг торта крэмом и посыпал цукатриками, похоже, не скупясь даже
для того, что бы проглотить хоть кусочек. «Хочу» - попыталась подумать Женька,
но тут сзади раздался голос и она, развернувшись, прострелила распорядителю
брюшную полость. Воцарилась тишина. Упав на ступени, распорядитель, худой
мужчина в серебристом камзоле, проговорил: «Господа устали, требуют десерту», и
умер, кажется. Тишина давила, и Женька пальнула пару раз в потолок, с которого
посыпались куски штукатурки. Теперь все завизжали, даже, судя по величине тела и
шапки, шеф-повар. Мумия в торте пошевелилась, но широкие атласные ленты только
раскидали куски крэма по кафельному полу. Он что-то промычал и рухнул, исчезнув
в белом сугробе.
Женя подняла пушку и почувствовала
царапки по ноге. Гнум! «Да, да. Если дорога задница, давай за мной». – Он ловко
пронесся через кухню, распугивая делателей тортов, запрыгнул на плиту, сорвал
крышку с большой кастрюли и был таков, крикнув на прощание - «Ну, чего
тормозишь?». Женька сбросила туфли, заползла на плиту и ухнула в широкий,
пахнущий грибами и скользкий тоннель, сразу взявший ее в свою спираль. Появились
огни, мелькающие, как в аттракционах или при посадке самолета, и Женька опять
отключилась...
«Ой!», Женька скатилась по деревянному желобу и стукнулась головой во что-то твердое. В темноте. Пахло порошком от моли по тридцать копеек и дохлятиной. Гнилые шкурки и побитые препараты, коровий наплыв по реке в прошлом году, разбомбленный авиацией вместе с фермой, породившей зло в виде невероятного паразита, разрывавшего бедное молочнодойное внутри.
«Вот злодейство», - скрюченная,
как в гробу, Женька потрогала шишку, выползающую над гематомой. Потом потрогала
ноги. Она опять была в купальном костюме из толстой резины, закрывающем все
тело, кроме узкой щели для глаз и дырки для клапана воздуховода. Постойте. Она
уселась, оперевшись о что-то мягкое. Какие еще плавательные костюмы? Почему
опять? Да она в жизни не одевала такое – это только специалисты, что из прудов,
бетонным кольцом расположившихся за высотками, в парке, отмерших и скрюченных в
рогаль утопившихся вытаскивали. Все дети тогда собирались вокруг. А Сережа вдруг
оскользнулся да и ухнул прямо в прорубь, протолкнув туда же вылезающего было
специалиста. Все замолчали, только Сережин папа упал прямо на тротуар, у него
слетела связанная по старомодному над точкой головы меховая шапка серого цвета,
а из черепной коробки потекли внутренние жидкости. Но это было давно, и Сережу
никто больше не видел.
Женя оттянула толстую резину в
районе груди и отпустила. «Ой!», шлепок, как из рогатки, только в упор. Прямо по
сиське. «Еще и голая внутри», подумала Женя, и тут зажегся свет. То есть не
совсем свет, а зажигалка с прыгающим огоньком, осветившим
вокруг.
-
А-А-А-А-А-АА-А-А-А-А-А-А-А-А-АААА-АА-АА-АА! – Заорала Женька, увидев ободранный
скелет, пялившийся на нее уцелевшим глазом.
- А! – Со страхом сказал
пехотинец американских военных сил, обильно политый напалмом и увидевший в свете
своей зажигалки адское существо, похожее на морского котика, только страшнее. Он
потянулся за ножом, но его рука уперлась в оголенную берцовую кость. Теперь он
закричал от боли, а Женька, оттолкнувшись ногами, выпала наружу, сквозь ворох
одежды.
- Вот вы где, голубчики, -
Махоткин сидел на полке и сверкал глазами, направленными на
фонарь.
- Махоткин! – Женька бросилась в
его сторону, грохнувшись тут же. Да. У тех специалистов, вынимавших из-подо
льда, были еще и ласты. – Там! Скелет! Мама!
- Скелетов она не видела. И
вообще, это еще не скелет, а сержант пехотных войск американской армии Джон. Он
попал к нам из средней мировой войны, Гонк-Конг. Да вы выбирайтесь, мистер Джон!
- Махоткин перешел на английский, и Женька перестала его понимать. В смысле,
Махоткина. Английский она, к своему удивлению, воспринимала прекрасно, хотя
«ледяная двойка», как любила говорить Эзольда Пална, поводя под столом клешнями,
нелепо упрятанными в коричневые чулки и черные трофейные сапоги. Что же это
получается? Понимая Махоткина, Женя не понимала американца, но понимала весь
разговор и даже могла вставить слово на вольном языке. Американец, кстати, уже
выполз из платяной темноты и, обняв винтовку, прямо как на картинах в кабинете
«Мужества», скупо рыдал. Было от чего. Женька плюхнулась на ворох тряпья и
принялась рассматривать США, временами приникая к разговору. Складывалось
ощущение, что его (америкоса) изрядно почистили, как батат, например. Голова
была абсолютно лысой, даже без кожи, с трещиной. Один глаз вращался, если солдат
вдруг прекращал плакать и смотрел на Махоткина. Другого не было – была дырка.
Туловище пострадало меньше, но на сгибах и суставах сквозь прогоревший мундир
торчали сухожилия и кости.
Суть разговора сводилась к
причитаниям американца, который лежал в засаде, уже почти сутки. Москиты, удавы.
Понятно. Затем. «Эй, я по нужде, следи за сигналом». – Это он соседу, радисту.
Негру. Короче, сел чувак посрать, на винтовку опершись. А тут вдруг
относительную тишину джунглей разрывает гул пикирующих самолетов, все его звено
выжигает напалмом и он… «Только здесь понял, что это свои?». – Женька вполне
справилась со своей новой кожей и играла в кино.
- Евгения, помолчи, дай человеку
высказаться, - Махоткин повел ушами и спрыгнул в ворох квадратных плоскостей,
расчерченных по диагонали и мягких, как шелк.
«Платки», - прошуршал гнум,
устраиваясь на Женькином плече. От его когтистых лапок не осталось и следа,
теперь он передвигался на присосках, как у улиток в парке, что было несказанно
приятнее.
- Значит, товарищ Ждон… - «Джон.
Джон Ф. Маршалл». – вставил скелет.
-Да, да. Значит вы, товарищ
Джон, принимая участие в капиталистическом вторжении во внутренние дела
Вьетконга, - я правильно понимаю? Он поднял уши и поправил очки на лоснящейся
мордочке.
- Собственно, меня по призыву,
из колледжа, - американец попытался утереть нос, но, проведя рукой по лицу,
отодрал еще кусок сгоревшей кожи. И опять зарыдал. Странно, но слезы, исправно
текли и из пустой глазницы.
- Ну, будет вам, будет, -
Махоткин, переваливаясь, подпрыгал к солдату и аккуратно потрогал его за плечо.
– На войне, как говорится, не у бабушки.
- Как на войне, придурок! –
Женьке начинали надоедать эти игры в спецотряд, да и Махоткин все более
производил впечатление тупеющего перед случкой млекопитающего. Она спрыгнула с
войлочной горы и подошла к солдату. «Ну че, рядовой, подпалили!» и пнула его
ластой.
- Евгения! – Махоткин поднялся
на задние лапы и защелкал зубами. – Проявляйте терпимость к гостю из
прошлого!
- Из прошлого как раз тот и ты,
жаба, - Женю обуяла злость и она ластой отбросила гнума в темень. Кончившуюся
всплеском. Поплыл запах сероводорода и Женька интуитивно потянулась к
противогазу. Возьмем его в скобки, поскольку его не было.
(Противогаз).
- Спокойно!!! – Махоткин прыгнул
на оползающий занавес, или ширму, - за мной, оставшиеся! – И рухнул во все более
раскрывающееся цветом зияние нижней части шкапа.
«А ты че в напалм-то полез, Маршак?» - спросила Женька, когда
они проходили очереднеую воронку, выложенную голубым кафелем. На чистом
английском, кстати. Спросила. «Маршалл, еще деда моего северяне знали. Полез,
как собака. Спасение чуял...»
«Ну-ну»,- подумала Жека и
рухнула в бассейн, боковым зрением следя, как кости сержанта Маршалла
разваливаются под плотным столбом игристой воды.
Ударившись о воду, Женька ушла на дно, гибко оттолкнулась ластами от мозаичного дна и вылезла на резиновый бортик. Это был бассейн соседней школы для детей, не получивших во время войны трансформаций тела и изменений на генетическом уровне. Короче, мажорная школа. Женька плюнула в бассейн, качающийся голубоватой водой.
Школа, да и не только она – магазин с
неоновой, забранной в тонкую металлическую сетку вывеской, поскольку рогатки и
пневморужья с наступлением темноты сводили свои прицелы к светящимся буквам,
больница из серого кирпича, хлебный завод и какие-то бункеры – все это было
отделено от остального района забором с вышками и колючей проволокой.
Женька узнала бассейн, потому, что они
периодически совершали вылазки на ту (уместнее было бы сказать «в ту», поскольку
большая часть города представляла собой развалины Гейгера, так сказать, а
остатки «нормального» населения, включая мэрию и ментов, оградились
пятикилометровым забором, создав таким образом для себя резервацию. Но они,
естественно, предпочитали считать резервацией все, что находится вне их забора)
сторону – поглазеть, или стащить булку из хлебной машины…
Однажды они пробрались сквозь сухие
заросли шиповника и по пожарной лестнице добрались до огромных пуленепробиваемых
окон с витражами. Тогда, прильнув носом к прохладному стеклу, ее удивили
одинаковые бледные глистики в шапочках, по команде тренера прыгающие в воду.
Потом она пришла сюда еще раз одна. В бассейне было пусто, потому, что
спортивные, это так называли детей в этой школе, которую тоже, из-за детей, или
в силу других каких обстоятельств, называли «спортивная школа», по ночам спали,
придурки. Короче, это было что-то…
Своды, расписанные какими-то подводными зверятами, резвящимися в родной стихии,
нанесенной рукой художника на штукатурку. Гладь, подсвеченная изнутри
голубоватым цветом, разделенная, как конфетами на веревочке, буями на несколько
дорожек и… пустота. Пустота с водой. Как ночью на море… Женька замечталась и
взвизгнула, попав под поток брызг, как будто матросы, решив подшутить над
провожающими, скинули в воду к причалу бочку с мазутом.
- Ах ведь, твою мать! Промазал,
чет подери!
Такой ругани Женька от Махоткина
никогда на слышала и, на всякий случай, отползла подальше.
- Ведь рассчитал все, ешкин кот,
и на тебе. В самое жижо! – Он тяжело вылез на резину
бортика и по-собачьи отряхнулся,
прижав уши и зажмурившись. Прошло несколько секунд, и Махоткин, кажется, уснул,
свернувшись и на глазах высылая. Женька выползла из резинового скафандра и пнула
Махоткина в белый мохнатый бок. Он пробурчал что-то и развалился на спине.
Пошевелил ушами. Открыл глаза. Открыл зрение и, кажется, сознание –
вскочил.
- Ага! Мы уже здесь! – и снова
рухнул. На этот раз в лужу. «Вот дебил» подумала Женя и окончательно вылезла из
резины. Голая теперь, что ли, ходить буду. Она почесала нос и тут из бассейна
полез еще кто-то. Женька огляделась, схватила лежащий на полу толстый
металлический шланг и, размахнувшись, сбоку вдарила по появившейся голове.
Раздался звук металла о металл, английский мат и шлепок в воду. Махоткин снова
открыл глаза, на этот раз вроде окончательно. Встал, отряхнул шерстку, взглянул
на часы и сказал:
- Мы еще тут? Опаздываем, да-с.
Женька, а ну, быстро помоги мистеру Маршаллу вылезти из бассейна, потом сунешь
вот этот провод в воду, - он ткнул лапой в толстый металлический шланг, которым
Женя огрела сержанта. – И давай за мной. – Он развернулся и запрыгал, было в
сторону широкой лестницы. – Да, и срамоту-то прикрой. Перед иностранцем
неудобно…
Через пол часа, в раздевалке,
вытираясь найденным здесь же полотенцем и натягивая купальник со встроенными
жабрами для очистки воды – больше в металлических кабинках ничего не оказалось –
Женька косо смотрела на вполне себе целого, с глазами и кожей, в полном
обмундировании и каске, сержанта Маршалла, которого она теперь не понимала, но
суть его заплетающегося трепа сводилась к следующему. Много лет назад ему
рассказали о волшебном озере, возвращающем молодость и жизненную силу. Он, по
молодости лет, все по бабам ошивался, не принимая сию легенду всерьез. А теперь
вспомнил, что перед тем, как отойти посрать (он применил более культурный оборот
«отойти по нужде», но Женька все равно его не понимала, а так веселее). Итак.
Отошел он посрать, собрался, значит, вылезает из ямы, а тут Билл, здоровый негр
такой, очень набожный, из Айовы (если кому интересно, он погиб одним из первых,
прогорев, как индейка на гриле), и говорит, мол, вернешься, я тебе про волшебное
озеро расскажу, которое любого мертвяка может к жизни вернуть. Ну, думает
Маршалл, накурился, собака, и хрясь ему ботинком по роже. И по своим делам. А
тут вдруг обстрел, светло, как в пустыне, и жарко, просто жопа плавится, в
прямом смысле. Схватил он винтовку, штаны кое-как натянул и тут прямо из
летящего в него огненного шара слова Билла, что-то вроде «ах ты, срань
господня!». Тут Маршалл задумался, почему он решил прыгнуть для спасения прямо в
огонь, но Женька огрела его полотенцем и сказала:
- Хорош пургу гнать, давай,
двигаем, - и побежала по лестнице, на которой исчез Махоткин, наверх. Сзади
раздавалось громыхание восстановленного обмундирования сержанта Маршалла, вплоть
до походного плоского котелка, который он потерял еще в
лагере…
Махоткин стоял наверху,
разглядывая стену, грубо выложенную кирпичом. Кладка была свежая, и перекрывала
всю лестницу, здесь же валялось ведро с застывшим цементным раствором и
некоторый инструмент.
- Вот ведь черти, заложили-таки!
– Махоткин поддел ведро лапой и швырнул вниз, где голубовато поблескивал
бассейн. Оно глухо загрохотало, стихло и, судя по звуку, плюхнулось в
воду.
Женька, тяжело дыша, подбежала к
Махоткину, за ней, совершенно очумевший от событий, плелся
американец.
- Чё такое, - она уселась на
ступени, отдышаться.
- Заделали, карантин у них, -
Махоткин провел лапой по шву между кирпичами и сказал. – А ну-ка, сержант,
дай-ка винтарь.
Теперь Женька опять понимала
обоих сразу.
- Да, сэр, - Маршалл протянул
карабин со штыком Махоткину и стал потирать руки. Махоткин отошел, прицелился и
всадил лезвие в шов. Посыпалась, раскрошившись, смесь, но было ясно, что раствор
схватился и таким макаром стену не разобрать.
- Слушай, Махоткин, - Женька отдышалась и
плевала через перила в чернеющий глубоко зал бассейна. – А что там такое,
вообще. И вообще, что происходит?
- Не повторяйся, - Махоткин
почистил усы и приложил ухо к красному кирпичу. – В общем, я думаю, нас засекли,
и объявили карантин по всему бункеру. И теперь ищут. Так что, времени у нас еще
меньше.
- Сэр, извините, сэр! – Маршалл
вытянулся в стойку, видимо, чувствуя за Махоткиным власть знающего. – Мне
кажется, сэр, я могу быть полезен!
Махоткин оторвался от стены и посмотрел
на Маршалла.
- Продолжайте,
сержант.
- Сэр, до того, как нас
перебросили на последнюю позицию, ну, где все случилось, я занимался
минированием. А, судя по тому, что волшебное озеро, в котором мы оказались,
восстанавливает также и нематериальные предметы, - он показал плоский, как со
склада, зеленый котелок. – То я могу предположить наличие динамита в своем
вещмешке и попробовать сделать направленный взрыв. Если это необходимо,
сэр!
- Ай да Маршалл, ай да сукин
сын. Дай-ка я тебя облобызаю! – глаза Махоткина заволокло туманом и он потянул
свои лапы к опешившему американцу, явно намериваясь вылизать его внутри
рта.
Женька размахнулась, и долбанула
Махоткина под хвост ногой, отчего тот свалился и, кажется, потерял сознание. Но
через несколько секунд вскочил, как ни в чем ни бывало, и почесал за
ухом.
- Действуйте, сержант. Если ваш
динамит сработает, это даст нам некоторое преимущество, – он повернулся к стене,
принюхался и провел лапой воображаемый круг диаметром около метра.
– Вот, примерно в этом месте.
Действуйте, и да поможет нам господь!
- Есть, сэр. Только вам лучше
отойти подальше и лечь на пол, сэр.
- Не волнуйтесь,
Маршалл.
После этого Женька дышала цементной пылью, накрыв голову руками и думая, что более нелепых вещей с ней еще не происходило. Ну, если не считать… Впрочем, это было слишком мерзко, и Женька отогнала неприятные воспоминания, а Махоткин наполовину заполз под строительные носилки, оказавшиеся на противоположной стороне лестницы, и притих. Время начало двигаться, американец что-то вроде как мастерил, постукивая и даже посвистывая. Потом раздались быстрые шаги и у самой головы Женя услышала: «Сэр, все готово. Разрешите взрывать?». «Давай!», - гулко раздалось из-под носилок. Маршалл растянулся рядом с Женькой и, чиркнув вроде зажигалкой, вжал голову в плечи. Раздалось шипение, как будто горел бикфордов шнур. «Черт, это же и есть бикфордов шнур.», - слегка ужаснувшись, подумала Женька и еще сильнее вжалась в пыльный пол. Хотела подумать, что, типа, щас рванет, но не успела. Рвануло раньше, причем так, что звук, ударившись в потолок и стены, пропал, их покатило по ступеням в клубах пыли и мелкого кирпича и, если смотреть со стороны, как в кино, все стихло.
Первым очнулся Махоткин. Он встал,
шатаясь, в полной тишине, прошел несколько шагов, наступил на Женьку и рухнул,
как молодая береза. Глупо подумала Женька, которая, оказывается, уже сидела на
ступенях, сжимая странно гудящую голову. Постепенно странная пустота сменилась
нарастающим гудением, как сирена, и лопнула грохотом падающего камня и
всплесками в бассейне. Махоткин орал, лежа на животе. Сквозь пыль, полностью
покрывшую его шкуру, проступала кровь. Он ранен в левую лапу. Подумала
Женька.
- Сэр! Сэр! Успокойтесь! –
американец, тоже покрытый изрядным слоем пыли, пытался разорвать медпакет,
одновременно прижимая орущего Махоткина к ступеням. – Эй, гёрл, помоги,
командира, кажется, задело!
- Ты сколько динамита заложил,
идиот? – Женька, покачиваясь, встала, поднялась к копошащимся фигурам и пнула
Махоткина в бок. Как она и ожидала, Махоткин затих.
- Да как обычно, все по
норме!
Тут Женьку осенила и она,
пробежав до полурухнувшей стены, откопала из груды мусора сержантский мешок.
Вытряхнула наружу. Посыпались носки, фонарик, губная гармошка, консервы и
жестяной ящик, судя по всему, с саперной начинкой. Женька открыла ящик, взяла
брусок коричневого цвета и захохотала… Американец удивленно посмотрел на
нее.
- Эй, ты
чего?
- Чего? Да ты нас всех чуть не
угробил, идиот! Лови! – она швырнула ему шашку. – И читай. Чего
написано?
- Да ясно что, dynamite там написано, что еще? – он явно был
обескуражен.
- Нет, ты вслух
прочитай.
Он поднес брусок к глазам и
прочитал: «Ф-Б 99». И поднял на нее глаза.
- Ничего не понимаю. У меня
этого не было.
- Само собой. Ты когда в бассейн
грохнулся, от тебя ничего уже не осталось, кости одни. Какой вещмешок. А вылез
новенький. Догоняешь? Тебя восстановили, дав современное, абсолютно новое тело.
Да и взрывчатку восстановить не забыли. У тебя в руках, сапер хренов, одно из
мощнейших взрывчатых веществ моего времени. Эх ты, динамит, - Женька
разглядывала дыру. – Ушастый как там?
- Думаю, немного контужен, -
сержант подошел и потрогал край разбитой стены, за которой торчали какие-то
провода и тянуло сыростью. – Интересно, что там?
- Что, что, - Махоткин незаметно
оказался сзади. – Наш единственный шанс поставить всё на свои
места…
Перелезали в провал медленно, немного
ошалевшие от недавнего взрыва, Махоткин поскуливал и смотрел на замотанную лапу.
Хорошо еще, фонарик американца оказался исправен и они не переломали ног в этой
куче хлама. Провал тянулся вверх, по разрушенным ступеням, заваленным какими-то
железками, в переплетении проводов и паутины, пахнущий затхлостью и дохлыми
мышами. Тени весело плясали по жутковатым горгульям, образованным нагромождением
мусора и битого камня. Женька осторожно ступала босыми ногами по холодному
сырому камню, проклиная Махоткина за его кожистые подошвы и американца за
добротные армейские ботинки, под которыми безнадежно хрустели куски штукатурки и
стекла. Наконец не выдержала:
- Махоткин, бля, я щас ноги все
порежу!
- Шо за разгавор, Жэка, справим
тэбе кожу, мамой клянусь, вот только из катакомб выберемся. Я и сам, погляди, шо
творится, - он сунул ей под нос забинтованную лапу и приготовился опять вспомнить маму, но их (мам) светлая
память так и осталась в прошлом –
сержант вдруг остановился, снял с плеча винтовку и погасил
фонарь.
- Тихо, - прошептал он. –
Слушайте, там, наверху, вроде…
Действительно, сверху и чуть справа
раздавалось мерное гудение, вроде электрической подстанции или большого,
посаженного в загон оглушенного противоградной ракетой шмеля и забавлялись,
колотя его палками и стараясь не попасть под жало. Возле загона уже валялось
штук пять смельчаков с распоротыми телами – у кого кишки наружу, кто и вовсе
лопнувший от шмелиного укуса. Сам шмель уже явно терял силы и гудел все
медленнее. Вот очередной, наряженный в цветастые брюки и оранжевую резиновую
маску смельчак, выронив заточенный титановый прут, повис на скользком,
зазубренном жале шмеля, да там и остался, пытаясь содрать маску, из-под которой
вытекало нечто, отдаленно напоминающее растаявший персиковый пломбир. Шмель
закачался, теряя последние капли энергии, и рухнул на бетонную площадку, подняв
тучу пыли. Подцепив его крюками за хитиновые складки…
- Ага! – заорал Махоткин и
умчался в темноту, громыхая и падая на каждом шагу. – Давайте сюда, мы нашли эту
хренову лавку!
Ну ладно. Нашли, значит – нашли. Сержант
включил фонарь, и они с Женькой поперлись за Махоткиным, что-то разгребающим
метрах в двадцати выше по курсу.
- Ну, и чего копаем? – спросила
Женька сквозь усилившийся гул. Сержант светил в стену
лампой.
Махоткин не отвечал, отбрасывая куски
породы и непонятные земляные наслоения в сторону, пока последний, самый здоровый
и толстый, метров двух в диаметре кусок пронизанной белесыми корнями земли не
отвалился, чуть не засыпав его до ушей. Все ловко отпрыгнули в сторону и увидели
сложенную из квадратных плиток мерцающую стену. Гул усилился до нормально
работающей турбины, и тут Махоткин, присев и прислушавшись на некоторое время к
бурлящим за стеной звукам, неожиданно разогнулся, потер перевязанную лапу и
вырвал у сержанта карабин.
- А ну-ка, посторонись,
православные! – гаркнул он и шарахнул прикладом в стену. Стена разлетелась на
квадраты, как какой-нибудь пришелец из космоса, а из вскрытой тайны ударил яркий
и орущий свет. То есть, свет был сам по себе, а гудели какие-то механизмы,
похожие на нефтяные вышки-качели из кабинета земельной истории. Женька зажала
глаза и уши, а Махоткин, ловко прыгнув в самое пекло, видимо, знакомое ему,
чем-то беззвучно щелкнул и гул опустился до приемлемого уровня. Через несколько
секунд Женька осторожно приоткрыла глаза, потому, что пробивающий до ослепления
даже сквозь веки свет слился в мягкое полумрачие.
Махоткин стоял лицом к спутникам, и глаза
его довольно сияли. Даже о лапе своей, кажется, забыл. На заднем плане
помаргивали какие-то лампочки, и стоял здоровенный, во всю стену, пульт
управления со скошенной консолью. На консоли, впрочем, особо ничего такого не
было, только здоровый тумблер и пара старинных кнопок, как на свалившемся,
словно многоступенчатый насекомый имитатор веточек, башенном кране за оврагами
возле их дома – красная и черная. Кто-то, кажется пожилой мастер с первого этажа, особо
относившейся к Женьке за ее понимание весьма странной мутации его организма (в
принципе, никакого понимания не было, просто Женьке, в отличие от остальных
детей дома, как-то не казалось, что старый мастер соответствует своим кличкам
«шлаковый нарыв» и «намыл
голеностопный», но она никогда не отказывалась от трофейного, в брикетах, чая,
на который периодически зазывал ее мастер; Махоткин такое поведение называл
правильным и еще «игнорирование формы ввиду отсутствия наполнения последней»,
чего Женька уже не понимала) рассказал, что раньше все механизмы имели так
называемое пусковое устройство, и состояло оно из двух механических
приспособлений, именуемых кнопками. Обычно красного и, соответственно, черного
цветов. Кнопки эти имели конструкцию примитивную и служили для замыкания и
размыкания электроцепи. Так вот это были, похоже, именно такие штуки. Еще было
два окна, над консолью, окна были темны и производили удручающее
впечатление.
Так вот, на фоне этого архаизма стоял
довольный, как жопа в майские праздники, Махоткин.
- Товарищи! – начал он не своим
голосом. – Сейчас вы станете свидетелями величайшего явления, не достигнутого,
впрочем, в реальном мире еще ни
одним разумом. Кроме, разве, братьев наших меньших, которых мы именуем по
старинке гномами. Я говорю о квантах и их переброске в пространстве. Можем
называть этот феномен «быстродействующим перемещением материального объекта в
пространстве первой степени», или сокращенно – Б.П.С. – Махоткин слегка
наклонился, как будто читал доклад и представлял свои достижения. – Не скрою,
что это не только моя заслуга. Прошу, коллега! – гнум скромно выглянул из-за
мохнатой махоткинской лапы и осторожно дернул головой. Только сейчас Женька
поняла, что последнее время гнома с ними не было. – Благодаря моему коллеге,
которого я зову Албертом, мы смогли добраться до рубки, управляющей нервной
системой так называемого «Бояры», который в данный момент представляет из себя
не что иное, как вакуумную щель в пространстве-времени, куда нас с вами, по
разным причинам, так сказать, занесло, - Махоткин откашлялся и продолжил. –
Значит, Алберт сюда перенес свою кванту и я, ввиду некоторых особенностей моего
организма, мог его, собственно, сканить, ведя вас к цели. Вот, собственно, сюда.
– Махоткин вдруг устал и уселся на кучу земли.
- Сэр! – Американец, молчавший
все это время, вдруг подался вперед. – Мне кажется, я знаю, о чем идет речь. В
моем времени, по крайней мере, такие опыты уже пытались делать, и, хотя я не
силен в науке, мне кажется, сэр, вы говорите о телепортации?
- А, - Махоткин махнул лапой. -
Какая разница, но, похоже, старина, ты прав. Однако, какая бы ни была эта
«-тация», мы сейчас испытаем на себе ее действие, - он вдруг вскочил и подбежал
к сержанту. – А вы, часом, не крещеный?
- Католик, - остолбенело ответил
США. - А что?
- Да, пустое, - так же
остолбенело-загадочно произнес Махоткин и рухнул на пискнувшего гнома.
Женька и сержант
переглянулись.
- Слушай, странный он какой-то,
- американец заговорил на чистейшем понятном языке и уселся на металлическую
консоль. – Будешь? – Он достал пачку кэмела без фильтра и протянул сигарету.
Женька уселась рядом и затянулась.
- Да нет, он всегда такой. Я его
с первого класса знаю, три года получается. Щас очухается.
Но Махоткин не очухался. Мало
того, он начал распадаться – как медуза на горячем волнорезе. Сначала исчезли
уши, потом хвост, лапы одна за другой, туловище постепенно истлело, истлела и
сумка с противогазом. Какая теперь война. Разве что ходить раз в неделю в
центральный парк, кормящим уток и воробьев. Постепенно исчез позвоночник, уши
снова мелькнули, будто держась за реальность, и погасли. Остался лишь рот,
жующий во сне – то ли ягоду-ежевику, то ли солому, то ли корень волшебный. И
всходила луна… «Да ты не отвлекайся то от сюжета,
пигалица!»
- Мама! – с ужасом сказала
Женька. Солдат уже лежал рядом с Махоткиным, безо всякого сознания. «Ишь, служивый-то отрубился.
Хе-хе!» - гном закачался в подсознании.
«Ладно, сюда слушай. Сними с
полки очки противопроблесковые и надень на товарищей своих. Тебе я дам
специальное». Гном вытянулся и налепил на Женькины глаза два полупрозрачных и
вязких круга, что-то живое. Прилипло к глазам. «Теперьча осторожненько рядом с
ними присядь да жди, а я покручу».
Женька почти на ощупь сняла с
оказавшейся полки жестяные сварочные очки, натянула на сержанта. «Да не
волнуйся, тут он». И действительно, Махоткин заворочался, раскидывая пыль
ушами…
Гном влез на консоль и дернул тугой
рычаг. Зазвенело, и закружились предупреждающие огни. Осветилось пространство
внизу, заискрился бассейн, пущенный в него электроток взвил кабель, разошлись по
волнам искры. Гном вжал систему «пуск», забурлила поверхность, выбило содержание
хлора, сцепившего враз молекулы и покрывшего, словно солью, поверхность воды.
Теперь бассейн напоминал замерзшее Баренцево море. Буря во льдах, ледяная
кора…
Так продолжалось, мерцал
свет…
Гном вдавил систему «стоп» и
море погасло, стало темно. Прошли года. И вдруг из породы окаменевшего хлора
поднялся гул, треснула твердь, и разлилось искрящееся во все стороны лучами
неизвестное сияние – потустороннее какое-то, подумала
Женька.
Говяжий, синеющий по бокам и
вьющийся плацентной пленкой язык – вытянулся, расколов слой хлора – к мозаичному
потолку, мелькнули в его сиянии морские твари рисунка, и раздался треск, словно
рвут свежий бархатистый рот скатерти в окончании пира, в месте, где пролито вино
и упала гусиная кость… Концентрический разряд прошел сквозь героев, и наступила
вечная тьма.
Сначала в туманную трубу ушел горизонт,
изогнувшись пароходным гудком и осев грязными снежными хлопьями на пустых
берегах. «Гудзон», как на карте, отобразилось на реальности. Трафаретная надпись
продержалась несколько секунд чуть выше фабрики на другой стороне реки и,
замерцав, погасла. Женька выкинула тлеющую папиросу в черную воду и сунула руки
в кашемировое пальто. Да, утро выдалось хмурым. Сначала этот придурок Джек
Саймонс отказался говорить, потом звонил босс, еще эти парни с востока… Женька
устало оперлась о железные конструкции верфи, нависающие, как странная паутина
над водой. Костяшки болели, как будто по ним молотили досками, в желудке кроме
холодного кофе плескалась только желчь… Да, утро удалось. Ну и черт с ним.
Женька сплюнула едкую от табака слюну, растопившую снег миниатюрной коричневой
розой, и направилась по блестящему асфальту в сторону
бойни…
Холодный ветер забивался в распахнутые
железные ворота ангара – пять лет назад здесь была скотобойня, клали скотину на
ливер, забивали уставших скакунов, иногда происходили вещи менее безобидные.
Вообще-то, скотобойня принадлежала итальянцам, точнее, Карло Леони Митчелу,
переселенцу в третьем поколении. Рядом стоял его же колбасный завод. И все бы
ничего, но волею географии распространения преступных сфер оказалась вся
территория, на которой находилось нехитрое предприятие итальянца, на
пересечении, на границе манхеттенских и материковых банд. Поначалу итальянец
игнорировал посещения коренастых парней в кепках и широких брюках, но как-то
весной он вдруг сменил мнение. Перебитые пальцы или здравый рассудок повлияли на
него, история умалчивает. Но с тех пор его никто не видел, говорили, что он
подался в южные штаты… Молва. А бойня переходила от манхеттенских к материковым
и обратно раз десять, пока сами собой не утихли войны, перейдя больше в разряд
экономических игр, только иногда, как по старой памяти, раздавались выстрелы на
ночных берегах Гудзона… Бойню закрыли, завод оказался заброшен и растащен чуть
ли не до последнего листа железа.
После, уже в самом конце великой
депрессии, бойню выкупили манхеттенские громилы, остепенившиеся и потягивающие
дорогие сигары, зашили ворота новой оцинковкой и устроили гараж – ремонтную
мастерскую – склад, короче, базу. Где перебивались номера угнанных авто,
отрезались пальцы конкурентам, происходили возлияния и разного рода вещи,
доступные только гангстерам. Кокаин входил в моду. А от бойни осталось только
название.
Женька снова сплюнула и, надвинув
примятую кепи на глаза, толкнула тяжелые распахнутые ворота, заскрипевшие под
падающим мокрыми кусками снегом.
Саймонс по прежнему сидел,
привязанный к тяжелому стулу. Когда Женька вошла в гулкое, даже глубокое
помещение, он поднял на нее оплывшее, в запекшейся крови лицо. Один глаз
полностью скрывали складки вдруг отяжелевшей кожи, другой яростно, сквозь пелену
боли и ненависти, смотрел на Женьку.
- Громила Джек! – прохрипел
Саймонс разбитым ртом и скривился. Распухшие губы с торчащими осколками когда-то
белых холеных зубов снова раскрылись всеми кровавыми трещинами и на разорванную
сорочку брызнула кровь. Женька покачала головой. Понятно, ни черта он не скажет.
Она устало выбила из коробки папиросу и затянулась, усаживаясь на стол напротив
Саймонса. Тяжеленные разделочные столы, вот что еще напоминало о бывшей
скотобойне. В рубцах, как старые моряки или зимнее стекло. Теперь таких нет,
рогатых мочат электрошоком в подвешенном состоянии, позволяя густой, почти
коричнево крови заполнять стоки, смешиваясь с водой в коллекторах. Женька сняла
кепи и поправила влажные волосы.
- Саймонс, - голос ее был
грубый, как машина для отбивки хлопка. Она смотрела на сбитые костяшки. Мэри это
явно не понравится. И вдруг некоторое уважение, даже не жалость, а спокойное
уважение к врагу сменилось на ярость, и вместо готового сорваться через папиросу
«Саймонс, ну что ты как крыса. Никто не хочет войны и это целиком в твоей
власти. Просто скажи ты эти сраные комбинации…» Женька с разворота, не слезая со
стола, влупила тяжелым ботинком Саймонсу в висок. Джек свалился на холодный пол,
его левый глаз вылетел и повис недожаренной яичницей. «Вот дерьмо». Да уж, мало
того, что это не понравится Мэри, босс будет в ярости. Ну и черт с ним, и с
Саймонсом и вообще с этим гребаным миром, где к двадцати пяти годам твои руки
уже отослали к праотцам добрую дюжину таких же парней. Женька слезла со стола,
открыла одну из коробок, рядами серого картона стоящих вдоль стены, вытащила
переложенную соломой бутылку вискаря и, с хрустом отвернув крышку, надолго
приложилась.
- Ладно, Саймонс. Погода
подходящая, поиграем в тюленя! А? Как тебе затея? На вот, хлебни, - Женька
плеснула жидкостью цвета жженого сахара в кровавое месиво на полу, Саймонс
застонал и попытался перевернуться, но тяжелый стул держал его блоком. Женька
вызвала шестерок, они связали Саймонса «тюленем» - ноги, стянутые к завернутым
за лопатки рукам. Потом подняли на руки и, как действительно тюленя или
похищенную статую испанских земель, потащили к реке…
Когда раздался всплеск, Женька опять
приложилась к бутылке, уже опустевшей наполовину, плюнула в забурлившую черную
воду и отдала остатки виски шестеркам. Солнце начало пробиваться сквозь тяжелые
и близко к земле висящие облака…
Через неделю, когда чайки переваливались
через оттаявшее небо в сторону залива, Женьку сдали материковым. Сдали свои,
купленные полицейские, нелепо и грубо, сбив автомобилем прямо посреди улицы,
неопрятным электрическим вечером. В принципе, Женька была готова к тому, что
рано или поздно тишина береговых войн разорвется ее сдачей – скрученной личинкой
под ногами врагов она приняла судьбу, правда исхитрилась и всадила сломанной
рукой из «смит-вессона» несколько пуль в источник сильнейших ударов по брюшине.
Ее привезли в старый ангар и подвесили на цепи, вывернув руки. Перед разбитым
лицом качалось серое окно, по которому стекал мягкий снег. Боли не было, была
глупая уверенность в том, что замерзший Нью-Йорк, наконец, оттает
и…
- Громила Джек! – Худой, как
щепка кокаинист Френк покачивал бейсбольной битой в метре от лица Женьки. – Ну,
и чем все это кончилось, парниша? Тебя сдали, как свинью на заклание. – Он был
под кайфом и глаза его блестели, как начищенный корабельный борт. Женька закрыла
глаза и услышала свист биты, по полукольцу летящей прямо в голову. Но время
остановилось, удивленное не меньше Женьки. Она распахнула глаза. «Твою мать!»
Все вокруг, и глаза Френка, и кровь, стекающая на пол и боль, пульсирующая в
висках – все это было черно-белого цвета. «Твою мать!» - вспышкой подумала
Женька и открыла глаза. Над ней стоял Махоткин, за ним мелькала зеленая форма
американца. Цвета после черно-белого мира резали сетчатку. Фисташковое
мороженое, мать его…
- Ну ты даешь, е-мое! – Махоткин
сложил мокрое полотенце в жгут и накрыл горячий Женькин лоб. – Напугала, блин,
думали, что потеряли! – он облегченно рассмеялся и покачал перед своим носом
маленький серебристый диск. – Уж не знаю, куда ты провалилась, но, если
выберемся, обязательно посмотрим.
Ярко-зеленый привычный Махоткин вытащил
из кармана плаща перманентный маркер и вывел по хромированной поверхности диска
черную, как лоза после пожара, надпись: «Девочка и Тюлень».
- …И осторожней, здесь все разваливается, хорошо, что кислород хоть наладили… - Махоткин засунул отвертку в какой-то провал и, следуя за лучом тонкого фонарика, что-то с силой повернул, полутемное пространство дернулось, загудело, и стал нагнетаться воздух. Махоткин поднялся на ноги и погладил обшивку станции третьей рукой. – Русские бросили, жалко, но она скоро рухнет к чертям собачьим, сгорит в атмосфере…
Женька подняла голову и уткнулась в
переплетение обмотки. Провода, шланги, просто свернутая напрочь механика – сама
Женька покачивалась в люльке, сплетенной из толстенных капроновых нитей. Было
темно, но не настолько, что бы не разглядеть цилиндрические слои блестящих стен
и круглый иллюминатор внизу. Хотя, что было полом, а что потолком, оставалось
или оказывалось загадкой, поскольку станция периодически вращалась, громыхая как
ящик с инструментами. Судя по всему, они находились в грузовом отсеке, когда-то
забитом ящиками с аппаратурой и едой, даже сейчас несколько металлических
коробок мерцали в полутемной искусственной гравитации.
Женька слышала о том, что где-то там,
если запрокинуть голову, между звезд несется по нижней орбите полуразвалившаяся
космическая станция, периодически вспыхивая в ночном небе метеоритами
отваливающихся частей обшивки и солнечных батарей. До войны на этой станции было
пооживленнее, но когда правительство подавленного и полуобезумевшего, как вот
эта станция, государства подсчитало, во что станет дальнейшая эксплуатация,
проект по быстрому прикрыли. Да и не было больше ни ракетоносителей, ни
космодрома, ни спутниковой связи, хотя по радиоточкам периодически передавали
репортажи с якобы работающей станции, поздравляли героев-космонавтов и диктор
тревожно-торжественным голосом вел обратный отсчет. Все настолько свыклись с
этой ложью, что перестали воспринимать ее как нечто, не существующее нигде кроме
как в виртуальных чиновничьих отчетах, свыклись и приняли игру, и с
удовольствием кивали головами, ощущая чувство торжества и значимости, когда
очередной «Восток» уносился в идеализированные небеса. Станция между тем
продолжала свой призрачный полет, виток за витком приближаясь к верхним слоям
атмосферы, в которых и суждено было ей сгореть… Женька все это знала, знала с
первых шагов, когда смогла воспринимать информацию об окружающем. Знали об этом
и воспитатели, но предпочитали, по старой привычке, помалкивать и пресекали
ходящие между учениками слухи о космонавтах-призраках, плавающих в
разгерметезированной станции.
И тут до Женьки дошло. Она попыталась
вскочить, но запуталась в капроновых лентах и грохнулась на железо, из-под нее
рванул завизжавший гном, а Махоткин, не ожидавший такой прыти от недавно еще в
бессознательности пребывавшего тела, отлетел к противоположной перегородке,
задев какие-то нагромождения, посыпавшиеся с грохотом свернувшегося вдруг
рассыпаюшимся кольцом эскалатора. Гном вскочил на Махоткина и забился под его
плащ. Женька орала и металась по круглому бункеру, на крик прибежал сержант с
мокрым лицом, голый по пояс и тут же вспыхнул свет, залив галогеном каждый
уголок помещения. Женька затихла. Тишину нарушал только звук работающего
генератора и шум под кучей посреди отсека.
- Подключил все-таки, - голос
Махоткина, погребенный под всяким хламом, гулко пробрался наружу. – Молодец,
sanks, sergeant.
Махоткин кое-как выбрался, матерясь и
кряхтя, и пожал потному американцу ладонь. Тот ответил что-то по-английски, но
Женька ни слова не поняла.
- Махоткин! Что происходит? –
Она попыталась подняться, но споткнулась и рухнула на иллюминатор. Теперь Женька
не орала, а производила нечто, по частоте близкое ультразвуковой пушке. В
круглом стекле иллюминатора чернел космос, а совсем внизу плыл рельефный глобус.
Это, собственно, был не глобус, а его оригинал, и повернут он был к Женьке
Африкой коричневого с желтым цвета, частично скрытой дымкой голубых облаков, за
которыми жирафы.
- Что, впечатляет родная
планетка-то, а? – Махоткин добродушно похлопал Женьку по плечу и растянулся
рядом, протирая рукавом пыльное стекло. – Вот погоди, - он взглянул на часы. –
Будем тайгу проплывать, это что-то…
- Что «что-то»? Мы чего, в
космосе? Мама! – Женька перевернулась на спину, поджала ноги и зажмурилась. В
этот момент станция вдруг дрогнула, повернулась по оси, и все покатились, как
белки в колесе бензина на шее. В смысле, негритянские белки (грызуны). Или
негроидные белки (молекулярность). Махоткин заорал отключить эту гребаную
искусственную гравитацию, потом по-английски, сержант перекатился через голову,
вскочил на ноги, опять упал и уполз через люк в темноту остальных отсеков.
Станцию вертело, как желе или юлу, Махоткин сблеванул и прямо тут началась
невесомость…
- Раньше, в смысле, когда
растения росли внутрь, а по ТВ не крутили модельные показы – так вот именно
тогда стали лечить тела. Ну, зубы там вырывать, опухоли всяческие резать, короче
– человеческая форма имеет фактуру разнообразную и восприимчивую к боли и
стрессам, понимаешь, - Махоткин плавал в змеях, вставших на хвосты, в точках
пыли и отслаивающейся ржавчины. Рядом медленно, как корабль из старинного фильма
«Одиссея 2001» или нет, вроде там стоял двухтысячный год, короче, вращаясь,
проплыл гаечный ключ. Махоткин продолжал.
- И для устранения этих
симптоматических электроимпульсов придумали наркоз. Сначала просто били в
определенный участок головы тяжелым предметом, - он коснулся головы Женьки,
которая тоже плыла рядом, но притянутая к условному центру своего движения
лямками. – Вот сюда. Но это, сама понимаешь, слишком травмировало пациента.
Потом морфий, разного рода психотропы, военные всякие штуки. Вот вроде
этой.
Махоткин кувыркнулся в воздухе и показал,
будто сделанную из пустоты, стеклянную банку, флакон темного стекла. Женька
молча смотрела на него сквозь невесомость и с заклеенным скотчем ртом. Махоткин
еще раз крутанулся и подплыл ближе.
- Понимаешь, переместившись
квантово из необъективного так называемого Бояры в пространство реальной
космической станции, мы запустили, так сказать, маховик обратного вращения. Если
в Бояре время текло обратно, то здесь оно статично, как если бы с ним, точнее с
нами, ничего не произошло. Ну, оно нормальное, в общем. И двигается вполне себе
вперед, с нормальной скоростью. Но через время оно ускорится, образовав прямого
инверта тому, бояриному времени. И в этот момент нас, по всем расчетам, швырнет
туда, откуда вышвырнуло. Тебя – на урок. Меня – к пекарне, но уже неделей позже,
и гнома, собственно…
Женька замычала и замотала
головой.
- А. Ты хочешь узнать про
сержанта? Он, честно говоря, попадет прямо в напалм, и ему придется снова
посетить Бояру, добраться то пультовой и перенастроить все на несколько часов
назад, что бы успеть предупредить командный пункт о дезинформации и, тем самым,
спасти и себя и свой взвод от гибели. Андерстенд?
Женька снова замотала головой, и
попыталась вылезть из капроновых пут. Махоткин подлетел к ней сзади и аккуратно
взял за шею.
- Ну а тебя мы так
укомплектовали на всякий, так сказать, случай. Мало ли что, опять орать начнешь
или еще чего. И наркоз для тебя. Кстати, отличная штука. Пленные его продавали,
когда строили малый город. Калипсо. Романтично так называется. Вводится
внутримышечно путем инъекции. -
Женька увидела перед собой допотопный инжектор и почувствовала легкий
укол в плечо. – Ну ладно, отлетай, встретимся на з з з е е е е м м м м м л л л л
л л е е е е е е е………….
Голос Махоткина расплавился в густую, как
смола, лужу, блеснул на солнечном диске, в долю секунды собрался в шар, который
легко толкнул Женьку, и она понеслась вниз по вертикальному тоннелю из листового
графита, мимо банок с вареньем, вьющихся плодовых мух и непонятных кухонных
приспособлений, расставленных по длине всей шахты.
Спустя пять лет после первой
бомбардировки город постепенно превратился в руины. Желание жить покидало
большую часть населения – участились суицидальные выходы.
Вопрос. Почему вы покончили с
собой в возрасте тридцати пяти лет?
Стук печатной машинки, зеленые стены и
рассеянный по углам свет.
- Пустота, заполнившая меня и
выталкивающая на поверхность грязевые источники…
- Поясните.
Источники.
Да чего объяснять. Все равно не
поймешь. Это как на последнем сеансе увидеть расплавленную по экрану
кинопленку…
- Постойте, о какой пленке вы
говорите. Кинопроекционное воспроизведение относится к прошлому веку, то есть вы
никак не могли застать подобную эксплуатацию…
Вот об этом я и говорю. (Сигарета
медленно падает на пол и разбивается на векторные лучи, свет дрожит и
останавливается). Ни черта эти придурки не догоняют. Тем не менее, я
попытаюсь…
- Давай давай, напрягись. И
постарайся не курить в помещении…
-Иди в задницу, умник. Итак,
представь себя на скоростном шоссе. Кожа обтягивает плечи, и ветер разбивается о
тонированное стекло шлема. Солнце отражает скалы и стекает в залив расплавленной
медузой. На очередном повороте вырисовывается портовый контур – клювы
погрузчиков, штурмовики береговой охраны, беззвучно проплывающие на темном синем
небе. Ты вкручиваешь газ и входишь в грув на прямом участке. Болид реагирует на
малейшее движение твоего тела. Догоняя солнце, ты теряешь его. Появляются
контуры города – выщербленный пейзаж. Черные перепады кварталов с вкраплением
электричества. Темнота постепенно накрывает тебя. Ты врубаешь дальний свет и
картинка инверсируется. Теперь разделительная полоса в конусе спота сжимает
вокруг себя уже абсолютно кромешную плотность ночного движения. Через тридцать
минут ты тормозишь возле тусклого провала, из которого доносится отголосок
звука. И легкий неоновый свет снизу. Спускаешься, толкаешь дверь. Бар заполнен
наполовину. По стенам расползаются пятна световой окраски. Барная стойка
затянута камуфляжной сеткой, звучит старый добрый шансон. Ты садишься к стойке,
выпиваешь подряд три «обезьяны», просишь половину черного пива, выпиваешь.
Достаешь из подплечной петли обрез помпового ружья и сносишь бармену голову.
Поворачиваешься и, не целясь, разрываешь темноту вспышками и грохотом, пороховые
облака в лучах подсветки…
- И часто это происходило с
тобой? (Стук машинки переходит в цельную волну, щелчок пальцев посылает сигарету в голос).
Да постоянно, твою мать!
Несколько секунд на то, что бы
выхватить из подплечной петли обрез, взвести помпу. Первый выстрел в сторону
печатной машинки, она разлетается с хрустом попавшего под бензовоз кролика.
Навести ствол на голос, и прижать палец к курку.
- Эй, ты чего! Одумайся, это не
то место!
И не подумаю.
Далее.
Грохот, свет раскалывается на
составляющие. Меркнет. Темнота и –
ночной город, ослепленный огнями
витрин и проносящихся автомобилей. Свежий, влажный воздух. Ты чувствуешь капли
на щеке, трогаешь пальцами и поднимаешь лицо вверх. Почти черные в синей
плоскости облака в полосе высокого неба между домами источают легкий дождь. Ты
оглядываешься по сторонам. Много людей, без признаков тревоги и заражения.
Смеются и спешат. Кто-то садится в подъехавший лимонный форд. Пробегает в
боковую улицу собака. Ты оборачиваешься интуитивно и смотришь в огромную
витрину, стекающую дождевыми следами. В ней отражение. Человек в гоночной
мотоциклетной куртке. С мокрыми волосами и помповым обрезом в левой по отражению
руке. Ты улыбаешься, прячешь обрез в петлю под плечо и идешь вдоль проспекта,
постепенно растворяясь в усиливающемся дожде. Пройдет немного времени, и люди
этого мирного города узнают правила твоего поведения…
Следующая жизнь шпионов
Растровый склон
восприятия.
Женька проснулась, оказавшись на
пустой платформе. Махоткин стоял рядом. Глазами сквозь. В гостиной было пусто,
как в кремнии. Если песок плавится вверх. Где-то стучали часы – старые, с
механикой и лезвием маятника. Пыль стояла векторно, по столбам света. Женька
подумала, что очень странно находиться в комнате, совмещенной с вокзалом.
Махоткин подумал «чертовски веселая жизнь» и сунул пальцы гному под уши. Гном
вероятно думал о земле третьего периода, но, хоть убейте, не знаю, что это
такое. Потом был долгий, едва уловимый тон, как жидкокристаллические электронные
часы на режиме оповещения садящихся батареек.
zzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzz zzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzz
zzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzz и внезапная
тишина.
Женька снова открыла глаза и
потянулась за Махоткиным вверх по лестнице. Запястье, пробитая точка, уже
стянувшаяся кожей. Сверху падал свет. Махоткин сказал что-то и остался стоять
внизу. Завтра будет вечер.
-----------------------------------------------------------------140702---------------------all/exe
inc-------------------