Суд, вынесение приговора.

Допустим, почти наше время.

Стены холодные, мерцающие.

Он-лайн присяжные и клетка с тигром,

выложенным на мозаичном поле сотней - другой цветных шляпок.

-          Вербализуйте ваше первое сознательное воспоминание. - Голос судейской машины с мягким цифровым акцентом выходит из динамиков.

-          С какого момента? - Вы помните всю последовательность событий этого сна, но игра есть игра.

-          Не стоит пытаться ввести коллегию в заблуждение. Мы прекрасно осведомлены о вашем злоупотреблении нормированной памятью. - Панель перед вами расходится в противоположные стороны и на экране проявляются кириллические знаковые единицы. Вы не можете ничего разобрать, но постепенно мозг выстраивает последовательные строчки: "центр науч фильм", набранные более чем примитивным шрифтом голубоватого и серого цвета. Знаки выстраиваются в куб и растворяются в следующем кадре через плавную секунду. Головы условных приматов… странные механистические отклонения… голос, Левитаном начитывающий структуру физического мира… линейная анимация… бытовые принадлежности как смысловой бред  прекращаются так же внезапно и, с медленным, как растворение и диффузия пониманием, что было достигнуто через эту визуализацию, прорывается осознание в однозначности приговора…

-          Лоботомия. С последующей инкубацией. - Щелкает запись судейского молотка и седативный раствор врывается в кровь…

Конец сна.

 

 

 

  Что это было, что представляло собой в лохматых восьмидесятых?

Скучное муви производства науки, чуть более интересное дополнение к пыльным урокам физики?

  По крайней мере, тем, кто воспринимает сегодня Кобрина, как художника тогда было по 12-15 лет, и всякая наука синонимировалась со скукой. Хотя, не без того, что бывало посреди соракапятиминутной скуки вдруг неожиданным приходом цепляло то или другое точное и доказанное материальное чудо в стеклянных змеевиках или электрических конструкциях. Интерес, настоящий интерес познавания возникал тогда, когда удавалось пробраться в кабинет физики или в химическую лабораторию спонтанно, внеурочно, по личному желанию. Тогда вся эта эстетика оборачивалась чистой романтикой, и было совершенно наплевать на третий закон термодинамики, всё это многообразие опыта, сконцентрированное в малой точке, невербально, по неизвестным ещё тогда каналам проникало в формирующиеся мозговые просторы, диктовало свои тайны на неизвестном и исчезающем по мере необходимости языке.

  Это завораживало.

  Но шло время, сознание твердело и менялось. Открывались новые истины и срезались отработанные, что-то происходило вокруг, что неуклонно вызывало отторжение и желание сохранять взгляд на объективность реальности действительно объективным.

  И вот спустя несколько лет после последнего урока физики появляется переписанная раз двадцатый вхс-ка с Кобриным и сочетание «центрнаучфильм» приобретает качественно новое свойство. В смысле не вторичное, а именно новое.

  Кстати, я очень часто пытаюсь понять Кобрина времён глухого совка – он делал свои научно-популярные и действительно психоделичные и актуальные и сегодня

(в этом я убедился, когда не так давно один мой приятель, нойзовый музыкант, сознание которго мало чем можно удивить, а тем более векторно поколебать, по совместному просмотру подборки кобринских роликов того времени просто остолбенел, сказал что и не представлял такого, и тут же переписал себе для частого использования)

                                                                     фильмы, как что-то, в силу своей научности аполитичное и могущее дать наиболее полный реализаторский шанс его потенциалу художника, или ему действительно было интересно раскладывать теорию относительности на уровне обучающих программ, а взрывной минимализм и гениальность решений – всего лишь вторичность, спровоцированная его талантом?

  Впрочем, теперь это не так уж и важно.

  Происходит стандартная, почти трафаретная вещь – произведение переживает своего автора, начинает самостоятельное развитие уже после его (автора) смерти. Важен подход и соответствие.

  Кобрин, как бы ни странно это звучало, всегда был традиционалистом. Из тех людей, которые по природе своей будут совершенствовать планер, наплевав на прогресс и покорение Марса, и говорить, что космос – это просто система физических тел в невесомости. Его открытия, точнее, открытая им форма подачи по силе воздействия стоит на уровне эпохи возрождения и подлежит преследованию со стороны инквизиции. Неосознанный атеизм, как форма борьбы с абсолютным злом. И наука – как орудие в этом.

Стоит вспомнить всю эту потрясную романтику – от Тиля Уленшпигеля до Марка Захарова. Готика, в принципе. Позитивная гуманистическая готика и никакого киберпанка. Разве что инфантильным восприятием попахивает. Ну, да меланхолическое воспоминание о детстве – удел мудрых и старых.

 

 Само собой, если я отправлюсь в отпуск в края тёплые и бесшабашные – в моём рюкзаке не будет кассеты с фильмами Кобрина, но когда ребёнок моего (вполне вероятно) производства начнёт отличать правую ногу от левой – эти треки станут одним из первых научно – популярных переживаний в его жизни.

  Соответственно, фраза перед каждым фильмом о том, что предлагаемый к просмотру материал рекомендован министерством образования, вполне серьёзно оправданна. Единственный минус – сложно найти.

Ни в киосках Союза, ни в пунктах проката.

Видимо, невостребовано широким слоем потребителей.

А значит - элитарно.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Кстати, подобный эффект можно проследить и с плакатами советпопа, или соцреализма. То, что в момент актуальности вызывает неприязнь и даже страх из-за навязчивости, со временем превращается в безопасный предмет искусства. К счастью, подобная декоративнасть на кобринские ролики не распространяется. Но всё же достаточно твёрдый вопрос –